Фиг. 10
Приглашаем посетить сайт
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Александрийский Музей
В то время, когда Архимед овладел математикой настолько, что для дальнейшего углубления в ней ему нужно было предпринять поездку за границу, его родственник Гиерон, несомненно, достиг уже высшей неограниченной власти в государстве; это не могло не повлиять и на материальное положение семьи Фидия. Для близкого родственника правителя Сиракуз такая поездка, хотя и была в те времена связана с очень большими расходами, однако никаких трудностей не представляла. Круг интересов Архимеда ограничивался математикой; никаких интересов к философии и к гуманитарным наукам вообще, поскольку можно судить на основании дошедших до нас свидетельств, у него не было. Если главным культурным центром Греции в это время были Афины, то крупнейшие астрономы и математики того времени — Эратосфен и Конон — жили в Александрии. Понятно, что он поехал в Александрию; можно думать, что отец его, будучи астрономом, предназначал его для занятий не только математикой, но и астрономией. Как мы увидим, живой интерес и глубокое знакомство с астрономией характерны для Архимеда в течение всей его жизни. {42}
Ученые, к кругу которых примкнул Архимед, группировались вокруг Александрийского Музея. С древнейших времен греческие монархи имели обычай собирать при своем дворе виднейших поэтов и ученых. Эти ученые не только непосредственно обслуживали потребности двора (врачи, инженеры, поэты и музыканты, организаторы празднеств и т. д.), но и увеличивали международное значение и популярность государства. С другой стороны, поэты и музыканты с древнейших времен образовывали особые религиозные союзы с состязаниями в пении и музыке. Такие союзы (как, например, в Милете) обычно имели своими верховными попечителями богов-покровителей искусств — Аполлона, Муз, Харит. Такие же религиозные союзы врачей существовали при храмах бога медицины Асклепия.
большое влияние платоновская Академия. Впрочем, никаких видных философов Александрийский Музей в свои ряды не привлек: центром философских занятий остались, как и прежде, Афины. Но все прочие отрасли науки и искусства были здесь представлены очень богато. «В то время как специальные науки (Einzelwissenschaften) здесь достигли пышного расцвета, философия здесь увядала» (Hirzel).
Идея, легшая в основание организации Музея, была весьма гуманной: собрать в Александрии крупных, зарекомендовавших себя ученых, освободить их от всяких жизненных забот, предоставить им максимальный досуг и дать им, таким образом, возможность заниматься, чем каждый желает, без всякого давления с чьей бы то ни было стороны. Знаменитые ученые, собранные с различных концов мира, жили при храме Муз на полном иждивении царя; они обедали совместно, и эти обеды сопровождались научными беседами на самые различные темы. Серьезная научная работа и тогда уже требовала больших расходов: историки и литературоведы нуждались в хорошей библиотеке; астрономы, физики, естествоиспытатели и географы — в сложном инструментарии и дорогостоящих экспедициях. На все эти нужды щедро выдавались день-{43}ги из царской казны. Так, географ и математик Эратосфен, о котором мы подробнее скажем ниже, измерил земной радиус на основании астрономических наблюдений, произведенных в Родосе, Александрии и Сиене; на это предприятие понадобились огромные средства, и они были даны александрийским двором.
Но наиболее ценной частью Музея была библиотека. Частью путем покупки, частью путем переписывания здесь были собраны почти все греческие книги, начиная с Гомера. Ряд ученых занимался выправлением текста книг и их комментированием. При этом допускалась большая свобода: даже в гомеровских поэмах, игравших у греков роль священного писания, эти ученые позволяли себе не только исправлять ошибки, но и браковать целые стихи, как подложные5. Они считали допустимым даже сомневаться в том, что Гомер был автором этих поэм: некоторые из александрийских ученых считали, что «Илиада» и «Одиссея» написаны разными авторами. Тем же свободным духом проникнуты и труды работавшего в Музее врача Герофила. Он выступил против обычного в то время представления, по которому душа человека находится в сердце или грудобрюшной преграде; он открыл, что органом мышления является мозг, центр разветвленной нервной системы, что артерии наполнены не воздухом, как думали до него, а кровью. К этим выводам он пришел, вскрывая человеческие трупы; до него никто не решался на такие вскрытия, — это считалось кощунством. В том же александрийском Музее были сделаны блестящие открытия в области физики, астрономии и математики, о которых мы скажем ниже.
Получается впечатление высокого расцвета науки и полной свободы научной мысли. Но это только поверхностное впечатление.
{44} эпоху наука была продуктом творчества сравнительно широких групп населения; борьба между классами и группами отражалась в борьбе между научными группировками, и в этой непрестанной борьбе рождалась научная мысль. Теперь наука, как и все прочие отрасли общественной жизни, получила придворный характер, развиваясь при покровительстве царей. Не удивительно, что теперь принципиальные противоречия в основном стираются; если все еще продолжается спор между различными течениями, то он посвящен вопросам, не имеющим большого принципиального значения. Мы ничего, например, не слышим о том, чтобы кто-либо из ученых Музея проводил в своих сочинениях материалистические взгляды, чтобы, например, в Музее работал кто-либо из эпикурейских ученых. Поскольку нам известны взгляды ученых Музея, все они стояли на платоновских, академических или стоических позициях. В ряде областей эти позиции делали невозможным дальнейший прогресс науки. Как мы увидим, как раз наиболее выдающиеся ученые в ряде вопросов, не связанных тесно с материалистическим мировоззрением, фактически возвращаются к позициям Демокрита, но при этом следы заимствования стираются. Взгляды Демокрита перерабатываются и приспособляются так, чтобы по возможности устранить противоречия между ними и основными предпосылками идеалистической философии; разумеется, это не всегда удавалось. Большинство же александрийских ученых вовсе не читало Демокрита и знакомилось с его взглядами и открытиями только из тенденциозной выборки, изложения и критики их у Аристотеля и его последователей, несмотря на то, что в александрийской библиотеке, при ее исключительной полноте, конечно, были налицо все сочинения Демокрита. Так, применявшиеся Демокритом приемы примитивного интегрирования были близки к подобным же приемам, применявшимся впоследствии Архимедом; однако Архимед, как мы увидим ниже, познакомился с математическими работами Демокрита лишь значительно позже, после возвращения из Александрии в Сицилию.
Я не хочу этим сказать, что Птолемеи запрещали в Музее изучение Демокрита и других материалистов или что произведения Демокрита хранились в каком-либо осо-{45}бом секретном фонде библиотеки. В этом не было нужды. Как мы уже говорили в первой главе, вся беда как раз в том, что люди уже утратили навыки к свободному мышлению, что они с детства приучались направлять мысль по определенному одобренному начальством фарватеру и сами старались забегать вперед, угадывая мысль власть имущих. Я иллюстрирую эту мысль несколькими примерами из жизни Музея.
Женой правившего с 247 г. в Египте Птолемея III Евергета была дочь киренского царя Вереника, игравшая большую роль в управлении страной и, по-видимому, державшая мужа под башмаком. Она была просватана еще ребенком за Евергета и была единственной наследницей киренского престола; но мать ее, считая нежелательным соединение Кирены и Египта в одних руках, решила выдать дочь за своего любовника Деметрия. Тогда Вероника, видя, что ее честолюбивые планы рушатся, будучи еще пятнадцатилетней девочкой, собственными руками зарезала Деметрия. Руководитель библиотеки Музея поэт Каллимах счел своим долгом в своих стихотворениях прославить это убийство. Вскоре после вступления Евергета на престол ему пришлось отправиться в поход в Сирию. Его жена Вереника принесла свои волосы в дар богам, чтобы вымолить у них счастливое возвращение мужа. Но по возвращении Евергета обнаружилось, что волосы Вереники из храма исчезли. По античным представлениям тот, кто завладеет волосами какого-либо человека, может, колдуя над ними, принести ему тяжелый вред или даже смерть; не удивительно, что пропажа волос привела в ярость Евергета. В это время в Музее работал Конон из Самоса, по свидетельству такого авторитетного свидетеля, как Архимед, другом которого он был, — крупнейший астроном и математик того времени. Конон нашел выход из создавшегося положения: он заявил, что волосы Вереники перенесены богами на небо, что обнаруженное им на небе новое созвездие и есть волосы Вереники. Уже упомянутый поэт Каллимах по этому случаю написал изящное стихотворение, воспевающее это превращение волос властной царицы в созвездие.
Случай этот не был единичным: как подчеркивает крупнейший знаток александрийской литературы Зуземиль, {46} и другие гимны Каллимаха переполнены политическими намеками, переполнены подхалимским прославлением Птолемея и членов его семьи и в прямой и в косвенной форме; «боги, которым эти гимны посвящены, часто являются только оболочкой для прославления под видом бога царствующего монарха». Четвертый гимн Каллимаха был ему непосредственно заказан царем; остальные пять «во всяком случае служили интересам этого царя и его политики».
Такой же характер носило и творчество другого поэта Музея — Феокрита из Сиракуз. Вначале он тщетно пытался добиться расположения ряда богатых и могущественных людей; затем он делает попытку втереться в милость монарха своего родного города, уже упомянутого Гиерона; он посвящает Гиерону свою XVI идиллию. Но и из этого ничего не вышло, ибо, воспевая борьбу с Карфагеном, Феокрит не понял истинных политических намерений Гиерона. Тогда поэт решает попытать счастья у Птолемея II Филадельфа. В своей XIV идиллии6 Музей. После этого он пишет ряд идиллий, содержащих прозрачную лесть по адресу Филадельфа, Арсинои и Вереники; в XVII идиллии под видом браков Кроноса и Реи и Зевса и Геры он говорит о браке Филадельфа с Арсиноей. «Так далеко, — замечает Зуземиль, — не заходил даже Каллимах».
При всем изяществе этой александрийской поэзии ее нельзя назвать иначе, как вырождающейся. Тщетно стали бы мы искать при александрийском дворе политической комедии в стиле Аристофана или трагедии в стиле Еврипида, ставящей под мифологической оболочкой самые жгучие вопросы политического и морального характера. Даже эротической поэзии в стиле Архилоха или Сапфо, отражающей сильные и глубокие любовные переживания, мы не найдем в эту эпоху. В Музее идет спор между двумя направлениями: одни, как Аполлоний Родосский, счи-{47}тают основной задачей поэтов писание больших поэм, другие (Каллимах, Феокрит) считают, что эпос отжил свой век, что надо писать небольшие изящные вещицы. В этом последние были безусловно правы: того непосредственного наивного восприятия вещей и эпического спокойствия, которое было необходимо для писания эпических поэм в стиле Гомера, нельзя было уже найти при александрийском дворе. Но и идиллии александрийских поэтов, напичканные глубокой мифологической ученостью, с размеренными модными чувствами и изысканным языком действующих лиц, говорящих на искусственном, «народном», дорийском диалекте, лишены всякой силы и всякого живого чувства. Значительно более свежее впечатление производят на нас натуралистические сценки Геронда, написанные на том же модном дорийском диалекте, но и они лишены какой бы то ни было печати гения, не говоря уже о том, что они не лишены лести по адресу Птолемеев.
Правда, эллинистическая математика и астрономия находились в лучшем положении. Здесь и в эллинистическую эпоху были сделаны значительные успехи. Это объясняется отчасти чрезвычайным развитием военного дела, тем, что для военных усовершенствований необходима была основательная математическая, механическая и техническая основа, а для торгового и военного мореходства — основательное знание астрономии. Но астрономия и математика переживали свой последний поздний расцвет; после поколения Эратосфена и Архимеда мы уже не находим здесь новых интересных идей, и эти науки быстро идут к упадку.
К тому же нельзя думать, что математические науки могли отгородиться китайской стеной от текущей политической жизни и что атмосфера подхалимства и казенных предначертаний могла не отразиться на этих науках. Мы видели уже, как крупнейший астроном и математик того времени Конон счел себя обязанным обнаружить на небе отрезанные волосы властвующей царицы. До самой смерти он оставался прежде всего придворным, а затем уже ученым: умирая (около 230 г.), он величайший труд свой — «Астрономию» в семи книгах — оставляет в наследство царю Евергету. {48}
С другой стороны, в те времена специалисты в отдельных областях науки представляли собою скорее исключение, чем правило, и вряд ли такая специализация поощрялась свыше. Следуя заветам Аристотеля, ученые старались работать одновременно и в филологии, и в поэзии, и в математических науках. Прекрасным образцом такой разносторонности является ближайший друг Архимеда Эратосфен; именно в письме к нему Архимед раскрывает, как мы увидим ниже, сокровеннейшие тайны своей науки. Эратосфен из Кирены был ровесником Архимеда, но умер позже его, так как дожил до 80 лет. Его учителями были философы Аристон и Аркесилай, стоики, порвавшие со своей философской школой вследствие каких-то разногласий, грамматик Лисаний из Кирены, поэт Каллимах. Гуманитарным наукам он учился в Афинах, где, кстати, одним из его учителей (наряду с упомянутыми уже философами) был и художник Апеллес. Около 245 г. он был приглашен в Александрию в качестве воспитателя наследника престола, будущего Птолемея IV Филопатора. Одновременно он занимал должность директора библиотеки, освободившуюся после смерти его учителя Каллимаха.
«бога Птолемея», т. е. покойного царя Птолемея I. В ней Эратосфен рассыпается в лести и пред царствующим Птолемеем III Евергетом и перед своим учеником, будущим царем. Другое его сочинение было даже озаглавлено «Арсиноя» — так звалась вдовствующая царица, жена Птолемея II Филадельфа.
Написал Эратосфен и ряд философских сочинений. С его философскими занятиями были связаны и его космополитические высказывания, о которых мы говорили выше. Далее, он написал трактаты «О добре и зле», «О богатстве и бедности», «Об искусстве жить, не скорбя», «О том, что всякий поэт стремится развлекать, а не учить читателя». Все это — темы, теснейшим образом связанные с современностью и текущей политикой, и можно не сомневаться, что придворный ученый отвечал на эти вопросы так, как это было в интересах его покровителей. Он написал сочинения и по истории литературы («О древней комедии»), и по хронологии («Хронография», «Олимпий-{49}ские победители»), и по грамматике; писал и стихотворения (например, «На смерть Гесиода», «Эригона», «Гермес»). Все это не помешало ему быть одним из самых выдающихся географов (он написал «Географию» и сочинение «О ветрах») и выдающимся астрономом. Он написал книги «Об измерении Земли», «Об измерении Солнца», «О расположении звезд», «О расположении знаков Зодиака».
Фиг. 10
Для определения величины Земли были выбраны два значительно удаленных друг от друга места, лежащие, как тогда думали, на одном и том же меридиане: одно — Александрия, другое — далеко на юге — Сиена. Наблюдения были сделаны во время летнего солнцестояния в 12 часов дня (фиг. 10). Отвес солнечных часов (гномон) не отбрасывал в это время никакой тени в Сиене, а в Александрии длина тени соответствовала углу в 7°36' между отвесом и солнечным лучом (1/50 всего круга). Ввиду равенства накрест лежащих углов (все солнечные лучи Эратосфен принимал параллельными друг другу) центральный угол между земными радиусами, идущими к Сиене и Александрии, также должен быть равен 7°36'; значит, расстояние от Александрии до Сиены, равное 785 км, есть 1/50 — 12 625 км. Здесь ошибка против действительной длины земной оси всего около 75 км.
В сочинении «Об измерении солнца» Эратосфен приходил к выводу, что Солнце в 27 раз больше Земли и что расстояние от Земли до Солнца 5 104 000 км.
Этих вычислений мы еще коснемся, когда будем говорить о соответствующих вычислениях Архимеда. Перейдем теперь к математическим произведениям Эратосфена. Здесь только в области теории простых чисел интересы Архимеда, поскольку нам известно, не совпадали с интересами Эратосфена. К этой области относится наи-{50}более известное из математических сочинений Эратосфена (Κόσκινον — «решето»), в котором он давал простейший способ составления таблицы простых чисел.
Остальные математические труды Эратосфена были посвящены вопросам, волновавшим также и Архимеда. Это прежде всего сочинение «О конических сечениях» — вопрос, которому Архимед посвятил значительную часть своих трудов, и сочинение «Об измерениях» (Καταμετρήρεις). Наконец, сочинение «О средних величинах» (Περι μεσοτήτων) скорее всего посвящено было нахождению одной, двух и более двух средних пропорциональных, при помощи которых, как мы говорили уже, решались знаменитые задачи удвоения куба и трисекции угла.
«делосская задача» — удвоение куба, над которой ломали себе голову все великие математики того времени. Еще будучи воспитателем наследника престола, Эратосфен нашел решение этой задачи при помощи изобретенного и сконструированного им прибора «месолаба», о котором мы говорили выше. Это привело его в такой восторг, что он, как мы говорили уже (стр. 49), счел нужным сделать благодарственное посвящение высшему придворному божеству Птолемею I. Эратосфен посвятил в его храм мраморный столб, на котором был изображен «месолаб», дано геометрическое доказательство правильности решения и начертана эпиграмма, в которой Эратосфен высокомерно противопоставлял себя своим предшественникам; здесь, между прочим, говорилось:
Подробнее эта полемика с предшественниками была развернута в главном программном философском сочинении Эратосфена «Платоник» (Πλατωνικός). Несомненно, именно отсюда заимствованы Плутархом и другими позднейшими авторами сообщения об отношении Платона к методу «объемных мест», введенному Архитом, Менех-{51}мом и Евдоксом. Здесь Эратосфен цитировал взгляд Платона (см. стр. 40), согласно которому, прибегая для доказательства теорем к чувственным и осязаемым телам трех измерений, математика низводит нас к бренному миру, вместо того чтобы подымать нас ввысь и приводить «в общение с вечными и бестелесными идеями, пребывая с которыми бог всегда бог». Из того, как Эратосфен цитировал эти места, можно, кажется, заключить, что к этим взглядам Платона он относился в общем сочувственно7«линий кривой формы» — конических сечений. Но как же быть тогда с делосской задачей и задачей трисекции угла, которые, по словам того же Эратосфена, «не допускали логического и линейного доказательства»? Эратосфен нашел такой компромисс: запрещая, по-видимому, метод объемных мест, он рекомендовал метод νεΰσις, ибо при доказательстве правильности решений, полученных по методу νεΰσις, вполне можно обходиться пересечениями кругов и прямых линий. Разумеется, с точки зрения математической строгости это прием страуса, прячущего голову под крыло, ибо, как мы говорили уже выше, применяя такого рода приборы, мы завуалированным путем находим точки пересечения кривых второго порядка; недаром современники считали это сочинение Эратосфена недостаточно обоснованным теоретически.
Приборы для выполнения νεΰσις были открыты задолго до Эратосфена,— в лучшем случае его прибор был несколько проще и удобнее других. Сам Эратосфен гордился лишь тем, что его предшественники, описав теоретически, как должны действовать подобные приборы, не пытались сконструировать их и применить к делу, тогда как он осуществил и применил свой «месолаб». Принципиальной же новизны в его приборе не было.
В «Платонике» много говорилось также о пропорциях, о гармонии, о музыке. Мы знаем, какое огромное значение в философии Платона играло учение о пропорциях {52} и музыке; эти науки, по мнению Платона, учили граждан дисциплине, показывали им, что «геометрическое» равенство, когда каждый занимает соответственное место в обществе, выше «арифметического», при котором в обществе все равны. И здесь Эратосфен, несомненно, шел по стопам Платона.
Может быть, далее, и курьезная полемика Эратосфена с Архимедом содержалась в этом же сочинении. Страбон писал впоследствии по этому поводу: «Не забавно ли, что Эратосфен, будучи математиком, отказывался признать принцип, выставленный Архимедом в его сочинении «О плавающих телах», — именно то, что поверхность всякой жидкости в состоянии покоя принимает форму поверхности шара с центром в центре Земли, хотя это предложение должен принять каждый, кто сколько-нибудь понимает в математике?» Эта теорема являлась у Архимеда, как мы увидим, строго математическим выводом из демокритова положения, по которому все тела тяжелы и все стремятся к центру Земли. Ясно, что Эратосфен, будучи математиком, оспаривал не правильность этого умозаключения, а правильность самой предпосылки о стремлении всех тел к центру Земли, против которой возражал уже Аристотель, деливший тела на тяжелые и легкие, причем каждое стремится не к центру Земли, а к своему естественному месту (οικεΐος τόπος): огонь и воздух — вверх, вода — в середину, земля — вниз. И здесь, таким образом, Эратосфен, став в интересах чистоты идеалистической философии на точку зрения Аристотеля, выступал не только против Демокрита, но, как мы увидим, и против более близких ему по времени ученых — Стратона и Архимеда.
И наконец, именно в этом сочинении скорее всего содержалась интересная полемика Эратосфена с Демокритом и Эпикуром. В самом деле, уже a priori невозможно было сомневаться в том, что этот блестящий придворный, воспитатель наследника, хотя и был одним из крупнейших астрономов и математиков древности, тем не менее и в своих математических трудах не позволял себе ничего, что могло навлечь на него неудовольствие его покровителей; в частности он был чужд каким бы то ни было манипуляциям с неделимыми в математике, запрещенными с точки зре-{53}ния идеалистической философии, которую он усвоил со школьных лет и которая одобрялась свыше.
— протяженные плоскости. Так как определение линии как простой совокупности точек приводило к чисто математическим затруднениям, то Эпикур выражался несколько иначе: «Точка измеряет длину линии некоторым особенным, ей одной свойственным образом», т. е. линия — не просто совокупность точек; ее длина — некоторая функция числа этих точек (иногда точки расположены гуще, иногда реже). Эратосфен выступал и против той и против другой точек зрения: точка не имеет никакого протяжения; поэтому из точек не составляется, как думает Демокрит, и ими не измеряется, как думает Эпикур, длина линии. Но тем не менее непротяженная точка перемещается («течет»), и в результате этого перемещения непротяженной точки возникает протяженная линия. Это было, очевидно, некое недоступное логике таинство (αδιανόητον), но его необходимо было принять, как засвидетельствованный в опыте факт.
Если вместе с Демокритом и Эпикуром считать, что протяженные тела состоят из протяженных неделимых частиц — материальных линий и материальных точек, то окажется, что материализм прав, что первоначалом всего является имманентная бездушная материя. Если же допускать, что протяженная материя создана движением находящейся вне ее непротяженной, а следовательно нематериальной, идеальной точки, духовной сущности, то окажется, что прав идеализм, утверждающий что «демиург» нематериален и находится вне материального мира. Вот почему этой туманной «недоступной для логики» концепции придавалось такое большое принципиальное значение в идеалистической философии.
На такой точке зрения стоял Эратосфен. Более крупные творческие математики и физики инстинктивно чувствовали, что действительный прогресс в естественных науках был в ту эпоху возможен только на базе атомистической науки, но это делалось осторожно, украдкой, {54} причем из демокритовых положений выхолащивалась вся их материалистическая сущность.
В этом отношении чрезвычайно поучительна деятельность Стратона из Лампсака; сочинения его (или его учеников), несомненно, изучались Архимедом8. Стратон был схолархом (руководителем) основанной Аристотелем перипатетической школы с 287 по 268 год. Задачей его было углубить учение Аристотеля не с философской, а с естественно-научной стороны, бывшей наиболее слабым местом системы Аристотеля. Для этой цели ему пришлось заимствовать ряд положений из науки атомистов; получился своеобразный синтез из учений Аристотеля и Демокрита.
— вниз. Движению тех и других препятствует среда; поэтому, чем среда менее плотна, тем быстрее несутся тяжелые тела вниз, а легкие вверх. С точки зрения Аристотеля прилагать силу надо не только для того, чтобы привести тело в движение, но и для того, чтобы это движение продолжалось: если движущееся тело не толкать непрерывно, то оно раньше или позже остановится даже и при отсутствии сопротивления среды и трения; эта сила прямо пропорциональна массе тела. Никакой пустоты в природе существовать вообще не может, как и действия на расстоянии.
Наоборот, Демокрит считал, что все тела тяжелы, т. е. все стремится к центру космоса. Но при этом более плотные тела, имеющие больший удельный вес, пересиливают более легкие тела и отталкивают их назад; поэтому и получается впечатление, будто эти тела стремятся вверх. Понятно,что более плотная среда пересиливает более легкие тела в большей степени, чем менее плотная; поэтому тела перемещаются вверх («отстают») тем быстрее, чем более плотна среда. Прилагать силу надо только для того, чтобы вывести тело из состояния покоя или пере-{55}менить направление движения; движущееся тело будет двигаться с той же скоростью бесконечно, если оно не будет осилено сопротивлением среды или трением. Между каждыми двумя атомами есть мельчайшие прослойки пустоты. Большие промежутки пустоты существуют только в пространствах между космосами, в «междумириях»; внутри космоса большие пространства пустоты можно получить только искусственно, и они недолговечны.
Стратон отказался от наиболее тормозивших науку частей учения Аристотеля: он не признавал существования абсолютно легких тел, считая все тела тяжелыми, а стремление легких тел вверх объяснял вслед за атомистами выталкиванием их вверх более тяжелыми телами. Он возражал против теории Аристотеля, по которой пустоты не существует, и вместе с Демокритом считал, что каждые две мельчайшие частицы вещества отделены друг от друга прослойкой пустоты; если вдуматься, это означало принятие атомистической структуры материи, хотя Стратон такого вывода explicite не делал. Поскольку речь идет о нашем мире, он считал, как и Демокрит, что здесь большие промежутки пустоты можно вызвать только искусственно. Разница была лишь в том, что, по Демокриту, причиной немедленного заполнения больших пространств пустоты было действие на расстоянии — стремление частиц однородных элементов друг к другу; по Стратону же, в пустоту немедленно устремлялись со всех сторон какие угодно, а не только однородные тела («боязнь пустоты», horror vacui). Это было несомненно прогрессом по сравнению с Демокритом.
«прекращается и исчерпывается».
Уже Дильс показал, что работавший в александрийском Музее ученик Стратона, знаменитый астроном Аристарх из Самоса во многом вслед за своим учителем стал на точку зрения Демокрита. Например, в его теории зрения повторяются характерные выражения Демокрита. Мы обратим внимание лишь на одно высказывание Ари-{56}старха, характерное для математики атомистов. Как сообщает Архимед в своем «Числе песчинок» («Псаммит»), Аристарх говорил, что «окружность, по которой Земля движется вокруг Солнца, так относится к расстоянию до неподвижных звезд, как центр шара к его поверхности». Архимед, который не читал сочинений атомистов и не знал их математики, недоумевает и видит в этом выражении сплошную нелепость: «Ясно, что этого быть не может; так как центр шара никакой величины не имеет, то следует полагать, что никакого отношения между ним и поверхностью шара быть не может». С точки зрения геометрии Евдокса и Евклида это действительно нелепо, но не с точки зрения математики атомистов, по которой центр имел не «никакую», а предельно малую величину; он был «амерой», самой маленькой из математических величин. Из Фемистия, комментатора Аристотеля, нам известно, что атомисты утверждали это именно о центре круга: «Нельзя разделить круг на два равные друг другу полукруга, но центр всегда окажется при разрезании присоединенным либо к одной, либо к другой половине, и сделает эту половину бóльшей». Аристарх, как свидетельствует впоследствии Витрувий, был одним из образованнейших людей и лучших математиков своего времени. Он не мог бы сказать такой нелепости, если бы он стоял на позициях Евдокса; очевидно, он знал о позиции Демокрита и Эпикура и примыкал к ней, хотя открыто и не заявлял об этом, чтó и ввело в заблуждение Архимеда, не знакомого с математикой атомистов.
Архимед в «Числе песчинок» сообщает об Аристархе следующее: «Аристарх Самосский написал сочинение, содержащее ряд (новых) допущений. Выводом из его предпосылок является то, что мир во много раз больше того который мы приняли выше. Ибо он принимает, что неподвижные звезды и Солнце остаются недвижными, а Земля движется вокруг Солнца по окружности круга, в центре которого лежит Солнце... При таком понимании, доказательства, даваемые на основании наблюдений, будут соответствовать его допущениям».
Отметим, что эта теория, как указывал Архимед, была не произвольным допущением, а выводом из наблюдений и математических выкладок Аристарха. «Здесь он {57} смело поднялся над ограниченностью древних, над их узкими взглядами, которые оставались господствующими и позже, вплоть до Коперника и Галилея. Он не только перешел к гелиоцентрической системе, но и расширил все наше представление о вселенной. Солнце есть неподвижная звезда, как все прочие неподвижные звезды, которые мы видим на небесном своде (видимое ежедневное обращение Солнца и звезд, следовательно, есть результат вращения Земли вокруг оси). Вокруг Солнца вращается Земля (как и прочие планеты). Если мы представим себе орбиту Земли как большой круг шара, то весь этот шар в сравнении с мирозданием надо рассматривать как точку». Так характеризует Аристарха известный историк астрономии Гульч, и можно только удивляться тому, что некоторые астрономы (например, проф. Н. И. Идельсон в его вышедшей недавно брошюре о Копернике) без всякого основания игнорируют Аристарха.
Но Гульч неправ в одном. Аристарх не был первым, расширившим наше представление о вселенной. Вместо единого ограниченного мира с Землей в центре (старинный взгляд, которого держался впоследствии и Аристотель) уже Демокрит постулировал бесконечное число космосов, в каждом из которых периферийные тела вращаются вокруг центра; одним из таких космосов он считал наш. Правда, Демокрит в противоположность Аристарху считал, что в центре нашего космоса находится не Солнце, а Земля, но самая мысль, что солнечная система — лишь ничтожная часть вселенной, заимствована Аристархом у Демокрита. И самая идея считать весь наш мир атомом, «точкой», по сравнению со вселенной, быть может, была ему навеяна представлением Демокрита о других мирах, где отдельные атомы имеют величину всего нашего космоса (κοσμιαΐοι).
Мы видим, таким образом, что Аристарх находился под еще более сильным влиянием атомизма, чем его учитель Стратон, хотя прямо и открыто атомизма не исповедывал. Характерно, что стоик Клеанф обвинил Аристарха в безбожии за то, что он «сдвинул с места сердце вселенной», что, несмотря на исключительную простоту и убедительность его теории, Аристарх не нашел ни одного последователя не только в Александрии, но и во всем мире, {58} исключая одного лишь Селевка из Селевкии на Тигре. Из астрономических выкладок Эратосфена мы видим, что этот последний во всяком случае не был последователем Аристарха.